Несписочный маршал

какой был маршал Голованов
Александр Евгеньевич Голованов…Странное дело – человека нет уже почти 20 лет, а не прошло, наверное и дня, чтобы я не вспомнил о нем и не услышал его слова:

- Я тебе скажу следующее дело…

Знавал я многих крупных военных, даже с некоторыми самыми прославленными довелось не раз беседовать, и все-таки –
Какой был маршал – Маршал Голованов

Были у меня такие стихи...

Я познакомился с ним в 1968 году в Научно-исследовательском институте гражданской авиации, где работал инженером по летным испытаниям, а Главный маршал авиации (кстати, получивший это звание в 40 нет, самый молодой в мире!) заканчивал свою карьеру и должности заместителя начальника института по летной части, а практически — летал вторым пилотом на опытных самолетах. Такое только в России...

Его рано уволили на пенсию, после смерти Сталина. Просил работу, ответили: «Для ваших погонов у нас и должности нет!» И тогда он пошел летать в НИИ.
Его дедом по матери был Николай Кибальчич, да, да, тот самый молодой человек, но уже с траурной каймой бороды, тот самый революционер-народоволец, что готовил покушение на царя и был за это царем повешен. Тот самый, что перед самой казнью отправил из тюрьмы на высочайшее имя пакет с чертежами первого в мире космического летательного аппарата...
Вот такое родство...

А в октябре 1917 года 13-летний Голованов вступил в Красную гвардию — благо вымахал ростом под два метра и выглядел на все 16... Воевал на Южном фронте, работал в контрразведке. Принимал участие в аресте Бориса Савинкова, и пистолет знатного эсера хранился в столе у будущего маршала.
 
В 21 год он носил четыре шпалы на петлицах — полковник по более поздним понятиям. Но, как спустя годы напишет о нем в своем досье Гитлеру немецкая разведка, «он сменил свою работу в партийных органах на профессию простого летчика, где также успешно проявил себя».

Он стал гражданским летчиком, быстро вырос до начальника Восточно-Сибирского управления Гражданского воздушного флота.

И—1937 год

Исключен из партии в Иркутске, чудом избежал ареста: друзья-чекисты предупредили, чтоб срочно уезжал в Москву, за правдой. В Москве с трудом устроился вторым пилотом. И добился правды: Комиссия партийного контроля выяснила, что исключен он ошибочно, более того, обнаружили документы о представлении его к ордену Ленина за работу в Сибири. Ему вновь предложили руководящую должность, уже в Москве, но он отказался и продолжал летать пилотом. Очень хорошим пилотом.

Когда я смотрел на него, видел в нем летчика «громовского плана». Дело в том, что я давно уже всех хороших летчиков делю на два типа: громовский и чкаловский. Так вот, Голованов, мне кажется, относился к громовскому складу характера в авиации. Хотя, конечно же, и у Громова, и у Чкалова было много общего: беспредельная любовь к своему делу, стремление быть первым. Оба мечтали облететь земной шар. Чкалову помешала внезапная, нелепая гибель, Громову — война.

Таким же был Голованов. Тоже мечтал о полете вокруг шарика. В 1938 году газеты писали о нем как о летчике-миллионере, то есть налетавшем миллион километров. Дальше — Халхин-Гол, финская кампания. Голованов летает, применяя передовое в самолетовождении — радионавигацию, точно выводит самолет на цель, выполняет с экипажем задание и возвращается на базу. Немногие тогда так летали.

2
 
...Новый 1941 год шеф-пилот Аэрофлота Голованов встречал в Москве, в клубе летчиков, где теперь гостиница «Советская». Голованов сидел за столом с генеральным инспектором ВВС Яковом Владимировичем Смушкевичем. Смушкевич завел разговор о том, что наши летчики слабо подготовлены к полетам в плохую погоду, вне видимости земли, что показала Испания и особенно Финляндия. Летать по радио они не умеют, и у нас не придается должного значения этому делу.

— И вы должны об этом написать письмо товарищу Сталину, — сказал Смушкевич Голованову.

Много лет спустя мы вдвоем с Головановым читали это письмо.

«Товарищ Сталин! Европейская война показывает, какую огромную роль играет авиация при умелом, конечно, ее использовании. Англичане безошибочно летают на Берлин, Кельн и другие места, точно приходя к намеченным целям, независимо от состояния погоды и времени суток. Совершенно ясно, что кадры этой авиации хорошо подготовлены и натренированы...

Имея некоторый опыт и навыки в этих вопросах, я мог бы взяться за организацию и организовать соединение в 100—150 самолетов, которое отвечало бы последним требованиям, предъявляемым авиации, и которое летало бы не хуже англичан или немцев и являлось бы базой для ВВС в смысле кадров и дальнейшего увеличения количества соединений.

Дело это серьезное и ответственное, но, продумав все как следует, я пришел к твердому убеждению в том, что если мне дадут полную возможность в организации такого соединения и помогут мне в этом, то такое соединение вполне возможно создать. По этому вопросу я и решил, товарищ Сталин, обратиться к вам. Летчик Голованов».

С облегчением, что выполнил указание начальства, отправил письмо, однако не надеясь на то, что оно попадет к столь высокому адресату, а если и попадет, то станет ли Сталин читать письмо простого летчика1? Вскоре его очередной полет в Алма-Ату был прерван, срочно вызвали в Москву.

— Несколько раз звонил какой-то Маленков, - сказала жена

3
 
Вскоре снова позвонили, прислали машину, и Голованов оказался в кабинете секретаря ЦК Г. М. Маленкова, который после короткого разговора снова предложил сесть в машину. Не прошло и пяти минут, и они вошли в небольшой подъезд, поднялись на второй этаж. По кабинету от дальнего стола навстречу шел человек, знакомый всему миру по портретам.

— Здравствуйте,— сказал Сталин.— Мы видим, что вы действительно настоящий летчик, раз прилетели в такую погоду. Мы вот здесь,— он обвел присутствующих рукой,— ознакомились с вашей запиской, навели о вас справки, что вы за человек Предложение ваше считаем заслуживающим внимания, а вас считаем подходящим человеком для его выполнения.

Как во сне. Все снова, с нуля, началось для Голованова. Верней, не с нуля. С полка. Сталин присвоил Голованову звание подполковника. За три года он вырос до Главного маршала авиации. Небывало!

— Как к вам относился Сталин? — спросил я его
— Как я к тебе,— коротко ответил Александр Евгеньевич
В Подольском военном архиве мы вместе будем читать разработку немецкой разведки:
«Голованов, в числе немногих, имеет право на свободный доступ к Сталину, который называет его по имени в знак своего особого доверия».
— А ведь правда, называл,— улыбается Голованов, снимая очки.— Откуда они все это узнали? Я тебе скажу следующее дело: я его ни разу не подвел, ни разу не обманул. А среди командующих такие были, и Сталин имел при себе средство против них: записную книжку — «колдуна», как он говорил, которую доставал из глубочайшего кармана брюк. В нее он записывал наиболее важные цифровые данные.
«Средство против брехунов типа Еременко и Жигарева»,— говорил Сталин.
В одну из самых первых наших встреч я напрямик сказал Голованову:
— Александр Евгеньевич! Немецкие полководцы написали горы фолиантов о том, как вы их разбили, а вы, наши маршалы Победы, ничего не рассказали.
Еще не было мемуаров Жукова, Рокоссовского, Конева...
— Да я не умею.
— Поможем.
— Не напечатают.
В этом была большая доля истины, хотя поначалу повезло: несколько исписанных маршалом ученических тетрадок я показал В. А. Кочетову, возглавлявшему журнал «Октябрь», и в июле 1969-го в журнале появились первые главы «Дальней бомбардировочной...» Голованова. Но тут-то и началось!
Своими прямыми, откровенными воспоминаниями Голованов как бы разворошил былое. Каждая новая публикация давалась с великим трудом и автору, и редактору журнала. Было, конечно, немало сторонников и союзников. Однако было много и высоких недругов, некоторые из них ныне стали «перестройщиками». Мемуары Голованова появлялись в «Октябре» с большими перерывами еще четыре раза, последний отрывок — в июле 1972 года. Были они набраны отдельной книгой в издательстве «Советская Россия», но по чьему-то злому умыслу ее рассыпали.
Я помогал маршалу, редактировал рукопись, добывал нужные материалы, но все — впустую. Неугоден-с. Книга вышла в Воениздате лишь в 1997 году, весьма сокращенная, мизерным тиражом.
— Я особенно им неудобен,— говорил Голованов,— потому что сам пострадал в 1937-м, мужа сестры моей расстреляли. Но я, работая со Сталиным, видел, какой это человек.
...В последнюю нашу встречу с Головановым, когда ему оставались считанные дни, он лежал на даче, сломленный страшным недугом:
— Даже руки тебе не могу пожать. Давай попрощаемся с тобой по-испански: «Салют! Салют!» — Он с трудом поднял сжатую в кулак руку. Очень переживал, что не издана книга: — Какая-то букашка правит идеологией... Но придут люди из нашей России, Советской России, все напечатают!
Я понимал, что это будет не скоро, и все годы, как и при общении с Молотовым, вел подробнейший дневник, записывая каждую встречу. Сколько мне понарассказывал маршал Голованов!
Хочу поделиться с вами, читатель, ибо это, наверно, не только мне до сих пор интересно.
Я всегда вижу его перед собой. Вот он сидит за столом в белой рубашке, крутит в руках расческу и, покашливая, начинает:—Я тебе должен сказать следующее дело...

Когда противен мир и не хочется жить, когда из года в год, изо дня в день над тобой измываются, оскорбляют и унижают животные разных уровней развития и общественного положения, думаешь: “Боже мой! Того мы все и стоим!” И не жаль становится ни прошлых жертв, ни будущих, и сам готов чуть ли не стрелять в любое омерзительное существо, у которого вместо бирки на шее почему-то имеется в кармане документ, удостоверяющий личность и гражданство, - вот тогда, чтобы остановить себя и не уподобляться стоящей перед тобой твари в человеческой одежде, я вспоминаю таких, как Александр Евгеньевич Голованов. И горжусь своей Родиной. Своим народом.

Награды

Приехали с братом на дачу к Голованову в Икшу. Брат мой говорит, что у них в интернате ребята болтают, будто Сталин сам себе присвоил звание генералиссимуса.

— Я тебе должен сказать по этому поводу следующее,— начал Александр Евгеньевич. — У Сталина было очень немного наград, и каждый орден он получал только после согласия всех командующих. Никогда никаких орденов Сталин не носил. Это его только рисовали так. Исключение— звездочка Героя Социалистического Труда. Но тут была особая причина. Проснувшись в день своего рождения, он увидел эту звездочку, которую раньше никогда не носил, на своем свежевыглаженном кителе. Это дочь Светлана приколола. А у восточных людей есть обычай: если что-то сделала женщина, так должно и быть. С тех пор он и носил эту единственную звездочку до последних дней жизни.
Поздней осенью 1943 года в штаб к Голованову приехал генерал-полковник Е. И. Смирнов и привез обращение командующих в Президиум Верховного Совета с просьбой о награждении И.В. Сталина орденом Суворова. В обращении перечислялись его заслуги н войне против фашистских захватчиков.
— А почему я, подчиненный непосредственно Сталину, должен подписывать представление на своего руководителя? — спросил Голованов.
— Дело в том, что товарищ Сталин вообще отказался принимать эту награду и только по ходатайству командующих согласился,— ответил Ефим Иванович.
— Но здесь еще нет подписей. Мне как-то неудобно первым подписывать...
— Решили начать с тебя.
«Я подписал представление от чистого сердца,— вспоминал Голованов,— а в начале ноября 1943 года был опубликован Указ о награждении И.В. Сталина: «За правильное руководство операциями Красной Армии в Отечественной войне против немецких захватчиков и достигнутые успехи...» Я более чем уверен, что лаконичность и скупость формулировки Указа говорит о том, что его редакция не прошла мимо Сталина. Его награждали очень редко, и думаю, что его авторитет мог бы значительно уменьшиться, допусти он слабость в этом вопросе.
Когда я приносил папку с награждениями, повышениями, Сталин расписывался на ней сверху, не глядя, только спрашивал: «Проверил? Все проверил?» И не дай бог, если б я ошибся!
Иногда Сталин вносил свои поправки, добавления. Летчика В. В. Пономаренко я неоднократно представлял к званию Героя, и, когда приносил очередную папку, Сталин спрашивал: «А Пономаренко здесь есть?» «Есть». Тогда Сталин развязывал тесемки папки, вычеркивал Пономаренко и против его фамилии писал: «Орден Ленина». Понижал награду на ранг. Дело в том, что Пономаренко после выполнения боевого задания садился в сложных условиях и на летном поле побил несколько самолетов. Его хотели судить, но я заступился. Однако Сталин помнил этот случай... Надо сказать, после войны Сталин прекратил все повышения генеральских званий, исключая случаи особых заслуг.
Когда мы прибыли из Сталинграда, были учреждены новые ордена — Суворова и Кутузова. Сталину принесли образцы. Он взял орден Суворова первой степени, сказал: «Вот кому он пойдет!» — и приколол мне на грудь. Вскоре вышел Указ...»
Этим главным полководческим орденом Голованов был награжден трижды. Мало у кого из наших полководцев было три ордена Суворова I степени. Даже у Жукова, по-моему, два. Во всяком случае, сами маршалы, с которыми мне приходилось общаться, придавали этому большое значение. Помню, умер один из полководцев, мы с Головановым читали некролог, и Александр Евгеньевич сказал: «А посмотри, сколько у него орденов Суворова?»

Маршальская звезда

Александр Евгеньевич показал мне свою Маршальскую Звезду — достал из ящика письменного стола. Как и большинство людей, я никогда раньше не держал ее в руках. Она из золота и платины, чуть больше Звезды Героя СССР, в центре — большой бриллиант» в каждом из пяти лучей — мелкие.
— Ты знаешь, ее можно в комиссионку сдать,— сказал Голованов, — и за нее дадут 5 тысяч рублей.
Александр Евгеньевич ошибся. В 1977 году я выступал на ювелирной фабрике и узнал, что Маршальская Звезда— ее там изготовляют— стоит от 12,5 до 46 тысяч рублей, в зависимости от того, какие бриллианты.
В Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии, где прощались с маршалом Головановым, я прикалывал его Маршальскую Звезду к алой подушечке. Рядом стоял солдат, которому внушал офицер:
— Смотри за ней в оба! И еще орден Сухэ-Батора, вот тот, большой, могут спереть!

Любил русских...

— Сталин очень любил русских,— рассказывал Голованов. — Сколько раз Чкалов напивался у него до безобразия, а он все ему прощал — в его понимании русский человек должен быть таким, как Чкалов.
Сталин жалел, что не родился русским, говорил мне, что народ его не любит из-за того, что он грузин. Восточное происхождение сказывалось у него только в акценте и гостеприимстве. Я не встречал в своей жизни человека, который бы так болел за русский народ, как Сталин.
Сталин сам не представлял масштабов своего влияния. Если бы он знал, что скажет— и человек разорвется, а сделает, он бы много еще хорошего сделал. Но в нем жила трагедия, что он не русский.
Он подчеркивал, что во время войны у нас было выбито 30 миллионов человек, из них — 20 миллионов русских. А Сахаров и прочие написали письмо Брежневу: чтобы поправить экономическое положение страны, нужно упразднить нации— пусть, дескать, как в Америке будет...
А ведь пройдет каких-нибудь 50 лет, и люди удивятся, как это были какие-то споры о Сталине, когда очевидно, что он великий человек! Да, сейчас у нас преобладает центризм — боятся загибов в ту и другую стороны, что на руку левакам, и они сейчас торжествуют. Почему на Западе так боятся воскрешения имени Сталина? Почему так приемлем был для них Хрущев? Да потому, что они боятся своего конца! А Сталин к этому дело вел.
...На встрече ветеранов в Барановичах 7 августа 1971 года Голованов сказал:

— Мне посчастливилось работать с великим, величайшим человеком, для которого выше интересов государства, выше интересов нашего народа ничего не было, который всю свою жизнь прожил не для себя и стремился сделать наше государство самым передовым и могучим в мире. И это говорю я, которого тоже не миновал 1937 год!

Доктор Виноградов

Александр Евгеньевич рассказал, что ему академик Виноградов, врач, лечивший Сталина, говорил, что после ареста его вызвал Сталин и спросил:
— Так это правда, что ты шпион?
— Правда, товарищ Сталин.
— Неужели и правда то, что ты хотел меня убить?
— Правда, — ответил милейший человек Виноградов.
Зачем он так наговаривал на себя? Ему сказали перед этим: признаешься — поедешь лечить на Колыму, не признаешься — расстреляем

«37-й год мне понятен»

— 37-й год мне понятен, — говорил Голованов.— Были такие, как Хрущев, Мехлис — самые кровавые, а потом пошло массовое писание друг на друга, врагомания, шпиономания, еще черт знает что! Великая заслуга Сталина, я считаю, в том, что он все-таки понял и сумел остановить это дело.
То, что взяли Тухачевского и прочих, видимо, было правильно, начало было правильным. Но зачем забирали простых людей по всей стране? Решили избавиться от подлинных врагов, но потом стали писать друг на друга. Я знаю одного человека. Спрашиваю: «Писал?»— «Писал».— «Почему?»— «Боялся». А ведь никто не заставлял.
Тухачевский через несколько часов на всех написал. Ворошилов возмущался: «Что это за человек?» А Рокоссовский, как его ни истязали, никого не выдал. Надо тебе, Феликс, написать о нашей дружбе с Рокоссовским. Из общевойсковых полководцев он был самый любимый у Сталина...
Из прокуренной редакции журнала «Октябрь» мы выходим с Александром Евгеньевичем на улицу «Правды», в морозный день, в снежок, идем пешком до Белорусского, спускаемся в метро и расстаемся на «Площади Революции». Я говорю, что иду в ГУМ покупать лыжи — сегодня сломал лыжу на крутом, градусов 85, склоне, где никто не катается.
— Видимо, там угол выхода неподходящий, — сказал Александр Евгеньевич.

До встречи со Сталиным

— Сталин был человеком не робкого десятка,— рассказывал Голованов.— Когда я работал у Орджоникидзе, мне довелось присутствовать на испытаниях динамореактивного оружия, созданного Курчевским, предшественником создателей знаменитой «катюши». У Курчевского была пушка, которая могла стрелять с плеча. На испытания приехали члены Политбюро во главе со Сталиным. Первый выстрел был неудачным: снаряд, как бумеранг, полетел на руководство. Все успели упасть на землю. Комиссия потребовала прекратить испытания. Сталин встал, отряхнулся и сказал:
— Давайте еще попробуем!
Второй выстрел был более удачным. Со Сталиным я тогда еще не общался. До встречи со Сталиным,— продолжает Голованов,— я представлял его деспотом, кровавым тираном. И что же? Разговариваю с ним день, другой, месяц за месяцем, год за годом... Конечно, было у него мнение, что теперь наши враги не станут работать по мелочам, а постараются заслать своих агентов повыше, проникнуть в Кремль...

«Ещё бы! Конечно испытаем!»

...Отставал Красноярский танковый завод. Решили назначить нового директора. Нарком предложил своего заместителя.

— А сколько он получает? — спросил Сталин.
— Семь тысяч рублей
— А директор завода?
— Три тысячи рублей
— А он согласен туда поехать?
— Он коммунист, товарищ Сталин
— Мы все не эсеры,— ответил Сталин. Вызвали этого товарища.
— Есть мнение,— сказал Сталин,— назначить вас директором завода. Вы согласны?
— Если надо, поеду.
Сталин спросил у него о семье, детях.
— Давайте сделаем так: мы сохраним здесь для семьи вашу зарплату, а вы там, как директор, будете получать свои три тысячи. Согласны?
И человек с радостью поехал в Красноярск.
— Я тебе скажу следующее дело,— продолжает Голованов,— как-то Сталин приехал к летчикам-испытателям и стал выяснять, сколько потребуется времени для испытания одного весьма актуального самолета.
— Три месяца,— ответили ему.
— А за месяц нельзя испытать?
— Никак, товарищ Сталин.
— Сколько получит летчик за испытания?
— Двадцать тысяч рублей.
— А если заплатить сто тысяч, за месяц испытаете?
— Еще бы! Конечно испытаем!
— Будем платить сто тысяч, — сказал Сталин
 
Кто из немецких полководцев?

— Кто из немецких полководцев во вторую мировую войну был наиболее силен? Манштейн? — спрашиваю.
— Фон Бок,— отвечает Александр Евгеньевич.— Его товарищ по академии попал в плен под Сталинградом и обратился с письмом к Боку, предлагая ему сдаться. Но как передать это личное письмо? Немец сказал, что, стоит только любому человеку на передовой показать, что у него есть письмо, адресованное фон Боку, — сразу пропустят. Такой авторитет. Наши послали офицера, одетого в немецкую форму. Тот пришел в штаб Бока, передал письмо и два часа дожидался ответа. Ответ, конечно, был отрицательным, но нашему офицеру выписали пропуск, и он благополучно прибыл к своим. Ну, правда, страху натерпелся, но никто его не тронул...
Это тот самый генерал-фельдмаршал фон Бок, который еще в августе 1941-го, когда немцы на всех парах перли к Москве, сказал Гитлеру, что войну Германия проиграла...

Новая форма

Голованов рассказывал, как во время войны в Красной Армии вводили погоны и новую форму. Буденный возражал против гимнастерок. С погонами не соглашался только Жуков. На некоторое время кабинет Сталина превратился и выставочный зал со всякими вариантами новой формы. Чего только не напридумали! И эполеты, и лента через плечо...

Сталин смотрел-смотрел и спросил:

— А какая форма была в царской армии? Принесли китель с капитанскими погонами.
— Сколько лет существовала эта форма? — спросил Сталин

Ему ответили: несколько десятилетий. Изменилось только количество пуговиц на кителе — было шесть, стало пять.

— Что же мы тут будем изобретать, если столько лет думали и лишь одну пуговицу сократили! Давайте введем эту форму, а там видно будет, — сказал Сталин
 
Любимый царь

— Любимым царем Сталина,— говорил Голованов,— был Алексей Михайлович, «Тишайший». Сталин часто приводил его в пример...
«ВЫ ЖЕРТВОЮ ПАЛИ...»
— Балет не люблю и не понимаю, — говорит Голованов.— Из опер мне больше нравится «Евгений Онегин». Люблю «Лунную сонату», лирическую музыку, терпеть не могу тяжелую, похоронную. До сих пор не могу забыть и вспоминаю со смехом: когда мы в 41-м оставляли Курск, впереди шел оркестр и дул: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...»
Тут тебе немец сверху летает, поливает нас, артиллерия бьет, мы отступаем, и— «Вы жертвою пали...». И не хороним никого, ни одного гроба...
 
Быт Сталина

— Мне довелось наблюдать Сталина и в быту. Быт этот был поразительно скромен. Сталин владел лишь тем, что было на нем надето. Никаких гардеробов у него не существовало. Вся его жизнь заключалась в общении с людьми и в бесконечной работе. Явной его слабостью и отдыхом было кино. Много раз с ним я смотрел фильмы, часто одни и те же. У Сталина была удивительная способность, а может быть, потребность, многократно, подряд смотреть один и тот же фильм. Особенно с большим удовольствием смотрел он картину «Если завтра война», много раз смотрел, причем даже в последний год войны. Видимо, этот фильм нравился ему потому, что события в нем развивались совсем не так, как оказалось на самом деле, однако победили все-таки мы! А сколько раз смотрел он созданный уже в годы войны «Полководец Кутузов»!
В его личной жизни не было чего-либо примечательного, особенного. Мне она казалась серой, бесцветной, видимо, потому, что в привычном нашем понимании ее у него просто не было.
Огромное количество людей каждый день бывали у Сталина — от самых простых до верхушки. Всегда с людьми, всегда в работе — так мне запомнилась его жизнь.

Василий

— Личная жизнь у Сталина не сложилась,— говорил Голованов. — Жена его, как известно, застрелилась, а дети возле него не прижились. Сын же его Василий представлял из себя морального урода и впитал столько отрицательных качеств, что хватило бы на тысячу подлецов. Насколько отец был кристаллический (так и сказал— кристаллический.— Ф. Ч.), настолько сын был мерзавец. Единственный, кто его обуздывал,— отец. Он боялся отца пуще огня, но становился все подлее.
Василий был лейтенантом на фронте, через год встречаю его майором, потом полковником — это все Жигарев старался, Главком ВВС. Он хотел получить новое здание для штаба ВВС и присмотрел дом на Пироговке. «Уговоришь отца, — сказал он Василию, — станешь полковником!» Но Василий боялся идти к отцу с этой просьбой. Жигарев посоветовал ему сразу к отцу не обращаться, а под проектом решения собрать подписи членов Политбюро, сказав им, что отец согласен. Василий так и сделал, а потом пошел к отцу, показав ему, что все согласны. Так Василий стал полковником, а здание это и поныне служит штабом ВВС.
Командовал он полком, состоявшим из одних Героев Советского Союза. Летали они мало, больше пили и безобразничали во главе со своим командиром. Дошло до отца. Тот спросил у Жигарева:
— А почему в полку все Герои, а командир полка — не Герой?
— Мы представляли, а вы несколько раз вычеркивали его из списков, товарищ Сталин.
Сталин приказал полк расформировать, Героев определить по разным частям, а Василия разжаловал в майоры.
Василий исправился, стал вести себя примерно, но, как только отец сменил гнев на милость, взялся за прежнее. Наконец у отца лопнуло терпение, он решил разжаловать его в рядовые и отправить в Сибирь.
Василий прибежал ко мне в слезах. И надо ж, умел прикинуться, что его все обижают, как ему трудно быть сыном Сталина. «Позвоните отцу,— попросил он, — отец вас любит, он вас послушает!»
Я никогда не звонил Сталину, — продолжает Голованов,— обычно он мне звонил. На сей раз я позвонил— при Василии. Сталин удивился, обрадовался, что я звоню. Спросил: «Наверно, что-то случилось?»
Я заступился за Василия, попросил не столь сурово его наказывать: «Ведь он еще очень молодой человек, а вокруг него столько всяких людей, желающих его использовать в своих целях!»
Сталин ответил: «Товарищ Голованов, я лучше знаю своего сына, а вам не рекомендую вмешиваться в чужие семейные дела!» — и положил трубку. Я развел руками.
Но Василий радостно бросился ко мне: «Спасибо, вы меня спасли!» Как изучил своего отца! И дейсвительно, ни в какую Сибирь он не поехал.
Василий был умен и изворотлив. Однажды приехал ко мне в штаб:
— Отец мне поручил инспектировать вашу авицию!
— Было бы правильнее, Василий Иосифович, если бы вы сказали, что отец поручил вам помочь нашей авиации!— осадил я его, и Василий ничего не возразил.
Но он меня отблагодарил за все доброе. После войны на Тушинском параде вылетел со своими истребителями в нарушение программы на минуту раньше меня и поломал мне в воздухе строй бомбардировщиков.
Сталин не раз понижал его в звании, сажал под домашний арест, в конце концов разжаловал в подполковники из генерал-лейтенантов, но вскоре помер...
Сталин уговорил маршала Тимошенко выдать его дочь за Василия:
— У вас такая хорошая семья, — может, ваша дочь на него повлияет. А если вам что-то не понравится, рубите обоих шашкой!

«Против Ленина не пойдём!»

— Сколько раз приходили к Сталину различные товарищи с проектами повышения ежемесячной квартирной платы! Известно, что у нас в стране квартплата невысока и далеко не окупает затрат на строительство. Увеличение ее могло бы существенно пополнить государственный бюджет.
Сталин в таких случаях отвечал:
— Владимир Ильич подчеркивал: «Квартира-это главное для рабочего, и ни в коем разе нельзя ущемлять его в этом». — И сделав характерный жест трубкой, Сталин заканчивал так:— Против Ленина не пойдем!

«И наоборот!»

— Как-то прихожу к Сталину,— рассказывал Голованов,— у него в кабинете верхом на стуле сидит Каганович— лысина багровая. Сталин ходит вокруг пего:
— Ты что мне принес? Что это за список? Почему одни евреи?
Оказывается, Каганович принес на утверждение список руководства своего наркомата.
— Когда я был молодым, неопытным наркомнац,— сказал Сталин,— я принес Ленину просьбу одного наркома, еврея по национальности, назначить к нему зама, тоже еврея. «Товарищ Сталин! — сказал мне Владимир Ильич.— Запомните раз и навсегда и зарубите себе на носу на всю свою жизнь: если начальник еврей, то зам непременно должен быть русским, батенька, и наоборот! Иначе они за собой целый хвост потянут!»
Резким движением трубки Сталин отодвинул лежащий на столе список:
—- Против Ленина не пойдем!

Разбирает автомат

— Не раз я заставал Сталина — сидит на диване и разбирает какой-нибудь автомат Калашникова... Или с пулеметом возится, потом вызывает конструктора, что-то уточняет и дает советы — весьма дельные. Левая рука у него почти не работала, так он ею только поддерживает, а все делает правой. Было у него в молодости костное осложнение, когда бежал из ссылки и провалился в полынью.
 
Самые лучшие люди

— Самые лучшие люди— на заводе, в поле, на аэродроме. Когда я в 37-м приехал в Москву без партбилета, кто меня спас, заслонил? Летчики, техники взяли меня в кольцо...

Штат купца Бугрова

Обсуждался вопрос об увеличении выпуска боевой техники. Нарком станкостроения Ефремов сказал, что такая возможность есть, но для этого нужна помощь и, в частности, необходимо увеличить управленческий аппарат до восьмисот человек.
Сталин, как обычно, ходил по кабинету и внимательно слушал Ефремова. Когда тот закончил, обратился к нему:
— Скажите, пожалуйста, вы слышали фамилию Бугров?
— Нет, товарищ Сталин, такой фамилии я не слыхал.
— Тогда я вам скажу. Бугров был известным на всю Волгу мукомолом. Все мельницы принадлежали ему. Лишь его мука продавалась в Поволжье. Ему принадлежал огромный флот. Оборот его торговли определялся многими миллионами рублей. Он имел огромные прибыли. — Сталин сделал короткую паузу и спросил: — Как вы думаете, каким штатом располагал Бугров для управления всем своим хозяйством, а также контролем за ним?
Ни Ефремов, ни остальные присутствующие не знали этого. Верховный ходил и молча набивал трубку. Наконец произнес:
— Раз вы все не знаете, я вам скажу. У Бугрова были: он сам, приказчик и бухгалтер, которому он платил двадцать пять тысяч рублей в год. Кроме того, бухгалтер имел бесплатную квартиру и ездил на бугровских лошадях. Видимо, бухгалтер стоил таких денег, зря Бугров платить ему не стал бы. Вот и весь штат. А ведь капиталист Бугров мог бы набрать и больше работников. Однако капиталист не будет тратить деньги, если это не вызывается крайней необходимостью, хотя деньги и являются его собственностью.— И, помолчав, подумав, Сталин продолжал: — У нас с вами собственных денег нет, они принадлежат не нам с вами, а народу, и потому относиться к ним мы должны особенно бережливо, зная, что распоряжаемся не своим добром. Вот мы и просим вас,— обратился к наркому Сталин,— посмотрите с этих позиций наши предложения и дайте нам их на подпись.

— Я не знаю,— говорил Голованов,— что представил Ефремов на утверждение Сталину, но в одном совершенно уверен, что числа в восемьсот человек там не было.
 
Генштаб

Не раз мы говорили о Генеральном штабе. Особенно после книг Штеменко и Василевского. Однажды я заметил:
— Василевский пишет, что Сталин не придавал значения роли Генштаба...
— А как он мог придавать, — откликнулся Голованов,— если до Сталинграда Генштаб был такая организация, которая неспособна была действовать и работать? Какое значение можно было придавать этому аппарату, который не в состоянии был собрать даже все необходимые материалы! Все основные предложения о ведении войны были от Сталина — я там каждый день бывал, а иногда и по нескольку раз в день.
Генеральный штаб войну проморгал — вот что такое Генеральный штаб!
И я, между прочим, пишу так: «Генеральный штаб в первый год войны особой роли не сыграл».
Жуков командовал дивизией, корпусом, округом. А что такое начальник Генштаба? Это человек, который все суммирует и докладывает без своего мнения, без навязывания идей, а когда все доложат, обсудят и спросят его мнение, он скажет. А Государственному комитету обороны решать эти вопросы. Как бы там ни было, Жуков показал бы документы — вот то, что происходит, это нападение на нас, это подтверждает заграница, а вот мнение Генерального штаба, — и расписался бы: начальник Генерального штаба такой-то. А почему этого не делали? Не делали потому, что Сталин говорил: «смотрите, это провокация!» И все хвосты поджали, к ядрене бабушке! Жуков— вон Василевский пишет: решение о боевой готовности приказали отдать в 8 часов вечера, а они только в час ночи передали, а в 4 часа уже немцы напали. С восьми до часу ночи! Это, знаешь что, за одно место нужно повесить за такие вещи! Василевский пишет: «Конечно, мы запоздали с этим делом».
Но мы же знаем, кто был начальником Генштаба. Каждый должен быть на своем месте. Когда козел ест капусту, а волк ягненка, это одно дело, а когда волк начинает капусту жрать, ничего не получается. Жуков полгода не просидел, наверно, на этом деле, его поставили на свое место — командовать фронтом, замом Верховного — вот это его место, это волевой человек, который имеет свое мнение, организаторские способности, умеет предвидеть и крутит на свой лад. Все стало на свои места, когда начальником Генштаба опять стал Шапошников. Жуков никаким начальником Генштаба не был и быть им не мог — для этого надо иметь не такой характер. В то же время работники Генштаба, когда их посылали на фронты, дело проваливали. У Василевского не получилось с командованием в 1945 году, а в Генштабе он был достойным преемником Шапошникова...
 
Руководил лично Сталин

— У меня не было другого начальства, кроме Сталина. Я подчинялся только ему,— говорит Голованов.— У меня не было каких-либо других руководителей, кроме него, я бы даже подчеркнул — кроме лично его. С того момента, как я вступил в командование 81-й дивизией в августе 1941 года, в дальнейшем преобразованной в 3-ю авиационную дивизию дальнего действия Ставки Верховного Главнокомандования, а потом стал командующим АДД, кроме лично Сталина, никто не руководил ни моей деятельностью, ни деятельностью указанных мною соединений. Почему так решил Верховный, не поручил это кому-то другому из руководства, мне остается только догадываться. Покажется странным, но второго такого случая я не знаю, а все архивные документы однозначно подтверждают это.
Прямое, непосредственное общение со Сталиным дало мне возможность длительное время наблюдать за его деятельностью, стилем работы, как он общается с людьми, вникая в каждую мелочь.
Изучив человека, убедившись в его знаниях и способностях, он доверял ему, я бы сказал, безгранично. Но не дай Бог, как говорится, чтобы этот человек проявил себя где-то с плохой стороны. Сталин таких вещей не прощал никому. Он не раз говорил мне о тех трудностях, которые ему пришлось преодолевать после смерти Владимира Ильича, вести борьбу с различными уклонистами, даже с теми людьми, которым он бесконечно доверял, считал своими товарищами, как Бухарина, например, и оказался ими обманутым. Видимо, это развило в нем определенное недоверие к людям. Мне случалось убеждать его в безупречности того или иного человека, которого я рекомендовал на руководящую работу. Так было с А. И. Бергом в связи с его запиской по радиолокации и радиоэлектронике. Верховный подробно, с пристрастием расспрашивал все, что я знаю о нем, потом назначил заместителем председателя Госкомитета.
Кроме единственного случая с Берией, я не видел Сталина в гневе или в таком состоянии, чтобы он не мог держать себя в руках. Не помню случая, чтобы он грубо со мной разговаривал, хотя неприятные разговоры имели место. Дважды во время войны я подавал ему заявления с просьбой об освобождении от занимаемой должности. Причиной тому были необъективные суждения о результатах боевой деятельности АДД, полученные им от некоторых товарищей. Бывает так, что, когда у самого дела не идут, хочется в оправдание на кого-то сослаться. Тон моих заявлений был не лучшим, но это не изменило отношения Сталина ко мне. Сталин всегда обращал внимание на существо дела и мало реагировал на форму изложения. Отношение его к людям соответствовало их труду и отношению к порученному делу. Работать с ним было не просто. Обладая сам широкими познаниями, он не терпел общих докладов и общих формулировок. Ответы должны были быть конкретными, предельно короткими и ясными. Если человек говорил долго, попусту, Сталин сразу указывал на незнание вопроса, мог сказать товарищу о его неспособности, но я не помню, чтоб он кого-нибудь оскорбил или унизил. Он констатировал факт. Способность говорить прямо в глаза и хорошее, и плохое, то, что он думает о человеке, была отличительной чертой Сталина. Длительное время работали с ним те, кто безупречно знал свое дело, умел его организовать и руководить. Способных и умных людей он уважал, порой не обращая внимания на серьезные недостатки в личных качествах человека.
Удельный вес Сталина в ходе Великой Отечественной войны был предельно высок как среди руководящих лиц Красной Армии, так и среди всех солдат и офицеров. Это неоспоримый факт.
Повторяю, я подчинялся только ему. Когда сначала Г. К. Жуков, а потом А. И. Антонов попросили у меня боевые донесения, я ответил, что докладываю лично Верховному...
 
Лопаты

В октябре 1941 года, в один из самых напряженных дней московской обороны, в Ставке обсуждалось применение 81-й авиационной дивизии, которой командовал Голованов. Неожиданно раздался телефонный звонок. Сталин не торопясь подошел к аппарату. При разговоре он никогда не прикладывал трубку к уху, а держал ее на расстоянии — громкость была такая, что находившийся неподалеку человек слышал все.

Звонил корпусной комиссар Степанов, член Военного Совета ВВС. Он доложил, что находится в Перхушкове, немного западнее Москвы, в штабе Западного фронта.

— Как там у вас дела? — спросил Сталин.
— Командование обеспокоено тем, что штаб фронта находится очень близко от переднего края обороны. Нужно его вывести на восток, за Москву, примерно в район Арзамаса. А командный пункт организовать на восточной окраине Москвы.
Воцарилось довольно долгое молчание.

— Товарищ Степанов, спросите в штабе, лопаты у них есть? — не повышая голоса, сказал Сталин.
— Сейчас. — И снова молчание.
— А какие лопаты, товарищ Сталин?
— Все равно какие.
— Сейчас... Лопаты есть, товарищ Сталин.
— Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушкове, а я останусь в Москве. До свидания. — Он произнес все это спокойно, не повышая голоса, без тени раздражения и не спеша положил трубку. Не спросил даже, кто именно ставит такие вопросы, хотя сам Степанов звонить Сталину не стал бы.

А Верховный продолжил разговор с Головановым о его дивизии...

Средство против брехунов

— Как вы оцениваете командующего фронтом, где вы сейчас были? — спросил Сталин у Голованова.
Вопрос был неожиданным. Голованов знал, как Сталин мог отреагировать на мнение тех, кому он доверял, и поэтому не спешил с ответом. Речь шла о генерале Еременко.
Сталин понял и сказал:
— Ну хорошо, мы сегодня еще с вами встретимся. Вечером Голованов снова был на сталинской даче, и разговор продолжился — прежний разговор.
— Странный он какой-то человек, много обещает, но мало у него получается,— задумчиво сказал Сталин.— На войне, конечно, всякое может быть. Видишь, что человек что-то хочет сделать, но не получается, на то и война. А здесь что-то не то. Был я у него в августе на фронте. Встретил нас с целой группой репортеров, фотографов. Спрашиваю: это зачем? Отвечает: запечатлеть на память. Я ему говорю, не сниматься к вам приехали, а разобраться с вашими делами. Вот возьмите Смоленск, тогда и снимемся!
— Товарищ Сталин, считайте, что Смоленск уже взят! —- не задумываясь, отвечает он.
— Да вы хоть Духовщину-то возьмите! — говорю ему.
— Возьмем, товарищ Сталин!
— Конечно, ни Духовщины, ни тем более Смоленска он не взял, пришлось поручить Соколовскому. Сколько раз его перемещали туда-сюда, ничего у него не получается. Что за него держаться? —- в недоумении спросил Сталин.
«Мне стало ясно,— говорит Голованов,— что среди ответственных товарищей есть люди, заступающиеся за этого командующего, и Сталин прислушивается к их мнению, но в то же время очень сомневается».
От Александра Евгеньевича я слышал рассказ и о таком эпизоде. Осень 1941 года. А. Е. Голованов и командующий ВВС генерал-лейтенант П. Ф. Жигарев прибыли в Ставку. На одной из железнодорожных , станций намечалась разгрузка наших войск, и Сталин спросил Павла Федоровича, сможет ли он организовать прикрытие. Жигарев пообещал это сделать и вместе с Головановым уехал в штаб ВВС. Вызвал начальника штаба и дал указания выделить полк истребителей для прикрытия выгружавшейся дивизии. Начальник штаба тут же недоуменно ответил:
— Вы же знаете, товарищ командующий, что истребителей у нас нет.
В это время раздался звонок. Сталин спрашивал, даны ли указания о выделении прикрытия.
— Да, товарищ Сталин, даны,— ответил Жигарев. Начальник штаба и Голованов смотрели на него изумленными глазами.
«Так и не знаю, как он выкрутился из этого положения»,— говорил мне Голованов и вспомнил случай, когда Жигарев опять обманул Сталина, сказав, что заводы не поставляют ему самолеты. Сталин тут же, из кабинета, обзвонил все авиационные заводы, подробно записав, сколько на каждом из них скопилось самолетов, за которыми не прибыли с фронта».
В продолжение этого эпизода я приведу не пропущенный цензурой конца 60-х годов отрывок из головановских мемуаров «Дальняя бомбардировочная...»:
«Когда товарищи ушли, Сталин медленно подошел к Жигареву, одна из рук его стала подниматься.
«Неужели ударит?» - мелькнула у меня мысль.
- Подлец! – с выражением глубочайшего презрения проговорил Сталин, и рука его опустилась. –
- Вон!

Быстрота, с которой ушел Павел Федорович, соответствовала его желаниям. Долго ходил Сталин, а я, глядя на него, думал, какую нужно иметь волю, какое самообладание, как умеет держать себя в руках этот изумительный человек, которого с каждым днем узнавал я все больше и больше, невольно чувствуя к нему уважение…

Что же он теперь будет делать с Жигаревым? Предаст его военно-полевому суду, как было сделано с Павловым? Но положение на фронтах сейчас не то, что было в июне-июле 1941 года.Наконец Сталин заговорил:

— Вот повоюй и поработай с этим человеком! Не знает даже, что творится в своей же епархии! Придется вам выправлять дело!»

Сталин хотел назначить Голованова командующим ВВС. Но молодой генерал отказался:

— Товарищ Сталин, мне бы с АДД справиться! Только начало что-то получаться...
— Жаль, очень жаль,— сказал Сталин, но согласился с Головановым.

...У Сталина были брюки с очень глубокими карманами, откуда он иногда подолгу доставал замусоленную записную книжку — «колдуна» — и говорил:

— Это у меня средство против брехунов типа Еременко и Жигарева!

Надо сказать, что оба они, в общем, благополучно закончили войну, а при Хрущеве один стал Маршалом Советского Союза, другой — Главным маршалом авиации.

Зорге

— О том, что война с Германией неизбежна, было известно всем, имеющим отношение к военному делу,— говорит Голованов. Сталин был фактическим руководителем государства и нес ответственность за просчет в определении срока нападения Германии, он и сам указывал на этот свой просчет во время встречи с Рузвельтом и Черчиллем в Тегеране, ни на кого не сваливая вину.
 
Однако надо прямо сказать, что его действия были результатом той информации, которой его питали. Известно, что начальник Главного разведывательного управления Красной Армии Ф. И. Голиков, да и не только он один, докладывал Сталину разведданные из зарубежных источников, подчеркивал, что считает эти сообщения провокационными. Есть документы. Об этом пишет в своей книге и Г. К. Жуков.

Все мы очень уважали С. К. Тимошенко — жаль, он не оставил никаких мемуаров. А это был очень честный и интересный человек! — И Голованов рассказал, как однажды, в 60-е годы, когда в Москве проходила международная встреча ветеранов, в перерыве С. К. Тимошенко пригласил пообедать Жукова, Конева, Тюленева, адмирала Кузнецова и Голованова. Заговорили о нашем разведчике Рихарде Зорге, о котором в то время впервые стали много писать.

— Никогда не думал, что у меня такой недобросовестный начальник штаба, —- сказал Тимошенко, имея в виду Жукова, — ничего не докладывал мне об этом разведчике.

— Я сам впервые о нем недавно узнал, — ответил Жуков.— И хотел спросить у вас, Семен Константинович, почему вы, нарком обороны, получив такие сведения от начальника Главного разведывательного управления, не поставили в известность Генеральный штаб?

Голованов отмечал, что Тимошенко всю жизнь был большим авторитетом для Жукова, Георгий Константинович всегда относился к нему с большим почтением

— Так это, наверно, был морской разведчик? — спросил Тимошенко Н. Г. Кузнецова

Но и Николай Герасимович ответил отрицательно. Так выяснилось, что ни начальник Генерального штаба, ни нарком обороны не знали о важных документах, которыми располагало Главное разведывательное управление...

Банкет с Черчилем

Рассказ об этом эпизоде я не раз слышал от Голованова, да и описание его есть в мемуарах маршала «Дальняя бомбардировочная...». Однако в печать прошло не все написанное Александром Евгеньевичем. Постараюсь воспроизвести и то, что было вырублено цензурой в 1971 году.
Голованов рассказывал, как в августе 1942 года его вызвал с фронта Сталин, что бывало нередко. Когда Голованов прибыл в Москву, Сталин позвонил ему в штаб АДД и сказал:

— Приведите себя в порядок, наденьте все ваши ордена и через час приезжайте.— Сталин положил трубку

«И прежде случалось,— пишет Голованов,— что Сталин, позвонив и поздоровавшись, давал те или иные указания, после чего сразу клал трубку. Это было уже привычно. Верховный имел обыкновение без всяких предисловий сразу приступать к тому или иному вопросу. А вот указаний надеть ордена и привести себя в порядок за год совместной работы я еще ни разу не получал.

Обычно я не носил никаких знаков отличия, и пришлось потрудиться, чтобы правильно прикрепить ордена на гимнастерке, почистить ее и пришить новый подворотничок.

Придя в назначенный час, я и вовсе был сбит с толку. Поскребышев направил меня в комнату, расположенную на одном этаже с Георгиевским залом. Там уже были К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, А. С. Щербаков и еще два-три человека. Вошел Сталин, не один. Рядом с ним я увидел высокого полного человека, в котором узнал Уинстона Черчилля, и какого-то военного, оказавшегося начальником английского генерального штаба Аланом Бруком.
 
Сталин представил Черчиллю присутствующих, а когда очередь дошла до меня и он назвал мою довольно длинно звучащую должность, дав при этом соответствующую аттестацию, я почувствовал, что краснею. Черчилль очень внимательно, в упор разглядывал меня, и я читал в его взгляде некоторое изумление: как, мол, такой молодой парень может занимать столь высокую ответственную должность? Поскольку я был самым младшим, здоровался с Черчиллем последним. После представления Черчиллю всех нас Сталин пригласил к столу».

Далее Голованов рассказывал, что стол был небольшим, присутствовало человек десять или немного больше. Последовали тосты, и между Черчиллем и Сталиным возникло как бы негласное соревнование, кто больше выпьет. Черчилль подливал Сталину в рюмку то коньяк, то вино, Сталин — Черчиллю.

— Я переживал за Сталина,— вспоминал Александр Евгеньевич, — и часто смотрел на него. Сталин с неудовольствием взглянул на меня, а потом, когда Черчилля под руки вынесли с банкета, подошел ко мне: «Ты что на меня так смотрел? Когда решаются государственные дела — голова не пьянеет. Не бойся, России я не пропью, а он у меня завтра, как карась на сковородке, будет трепыхаться!»

В 1971 году это не напечатали. На полях верстки было написано: «Сталин так сказать не мог».

—Не мог! Да он мне это лично говорил! — воскликнул Голованов. В словах Сталина был резон, ибо Черчилль пьянел на глазах и начал говорить лишнее. Брук, стараясь это делать незаметно, то и дело тянул его за рукав.
 
В поведении Сталина ничего не менялось, и он продолжал непринужденную беседу. Сталин видел в Черчилле человека, которого не объедешь, не обойдешь.
 
Он говорил о нем: «Враг номер один, но более умного человека из всех, кого я знал, не встречал».
 
Приносящая победу....

В очередной раз вызванный с фронта в Москву, Голованов прибыл в столицу до рассвета и, решив, что в такой ранний час им никто не будет интересоваться, поехал навестить семью, тем более что родилась дочь, которую он еще не видел. Однако перед этим заехал Генштаб и сказал офицеру Евгению Усачеву, чтоб сразу , вызвал, если спросят. А кто может спросить командующего АДД, безупречно исполнительный Усачев знал.

Дома время летело быстро, из штаба не звонили,но в половине одиннадцатого Голованов решил всетаки поехать в штаб. Каково же было его удивление когда Усачев доложил, что его уже давно спрашивали.

— Как же вы могли мне об этом не сообщить? — - возмутился Голованов.
— Мне было запрещено.
— Кто же мог вам запретить?
— Товарищ Сталин.

Оказывается, в десятом часу утра позвонил Верховный и спросил, прибыл ли Голованов и где он сейчас находится. Усачев доложил. Спросив фамилию офицера и занимаемую должность, Верховный сказал:

— Вот что, товарищ Усачев, Голованову вы не звоните и его не беспокойте, пока он сам не приедет или не позвонит, иначе вы больше не будете работать у Голованова. Когда он появится, передайте, чтоб он мне позвонил. Все ясно?

Разговор был окончен.

— Не мог же я, Александр Евгеньевич, не выполнить указание товарища Сталина,— сказал Усачев. «Конечно, он прав»,— подумал Голованов.
 
Не часто Сталин давал указания младшим офицерам. Да и кто бы посмел не выполнить? Раздался звонок. В трубке был голос Молотова. Голованова ждали на Ближней даче. Поехал, переживая. Еще бы! Отлучился из штаба, когда могли вызвать в любое время. Решил сразу извиниться. Однако, войдя в комнату, увидел улыбающегося Сталина и рядом Молотова

— Ну, с кем поздравить?— весело спросил Сталин.
— С дочкой, товарищ Сталин.
— Опять дочка? — Это была третья дочь у Голованова.— Ну, ничего, люди нам очень нужны. Как назвали?
— Вероника.
— Это что же за имя?
— Греческое имя. В переводе на русский — приносящая победу
— То, что нам нужно. Поздравляю вас!

Разговор перешел на другие темы. Сталин, обычно больше слушавший и мало говоривший, на этот раз сам стал рассказчиком. Он вспоминал побеги из ссылок, как провалился в прорубь на Волге и потом долго болел, как из-за плохой конспирации не удался побег Свердлова из Туруханского края... И вдруг без всякого перехода Сталин сказал:

— Полетим в Тегеран на встречу с Рузвельтом и Черчиллем.

«Я не выдержал и улыбнулся,— вспоминал Голованов,— улыбнулся той осторожности, которой придерживался Сталин, видимо, всю жизнь, даже с людьми, которым доверяет. Нелегкая была жизнь у этого человека, когда приходилось разочаровываться в друзьях».

— Чему вы улыбаетесь?— спросил Сталин удивленно. Голованов промолчал. Сказать правду не решился, а неправду — не смог.

Немного помолчав, Сталин сказал:

— Об этом никто не должен знать, даже самые-близкие вам люди. Организуйте все так, чтобы самолеты и люди были готовы к полету, но не знали, куда и зачем. Нужно организовать дело, чтобы под руками были самолеты и в Баку, и в Тегеране, но никто не должен знать о нашем там присутствии.

Было решено, что Голованов также полетит в Тегеран, а Сталина повезет летчик Грачев, которого Голованов знал по полетам в Монголии. Как выяснилось позже, осторожность Сталина была весьма не лишней: немецкая разведка тщательно подготовила покушение на «Большую тройку» в Тегеране. Но на сей раз Сталин перехитрил Гитлера.

Сразу после Тегеранской конференции, 5 или 6 декабря 1943 года, Голованову позвонил Сталин и попросил приехать на дачу. Сталин был один. Он ходил в накинутой на плечи шинели. Поздоровался и сказал:

— Наверно, простудился. Как бы не заболеть воспалением легких.

Он тяжело переносил такие заболевания. Немного походив, он неожиданно заговорил о себе:

— Вот все хорошее народ связывает с именем Сталина, угнетенные видят в этом имени светоч свободы, возможность порвать вековые цепи рабства. Конечно, такие волшебники бывают только в сказках, а в жизни даже самый хороший человек имеет свои недостатки, и у Сталина их достаточно. Однако, если есть вера у людей, что, скажем, Сталин сможет их вызволить из неволи и рабства, такую веру нужно поддерживать, ибо она дает силу народам активно бороться за свое будущее.

«Змея!»

В конце 1943 года, в очередной раз приехав на дачу в Кунцево, Голованов открыл дверь в прихожую и услышал громкий голос Сталина:
— Сволочь! Подлец!
Голованов остановился в нерешительности. «Кого это он так? Может, сына, Василия? Пожалуй, не стоит к нему сейчас заходить». И Голованов собрался было уйти, но Сталин уже заметил его:
— Входите, входите!
В маленькой комнатке рядом с прихожей, где помещались всего лишь стол, стул и книжный шкаф, стоял Сталин. На подоконнике сидел Молотов. Спиной к Голованову стоял человек, которого он не сразу узнал.
— Посмотри на эту сволочь! — сказал Сталин Голованову, указывая на стоящего.— Повернись! — скомандовал Сталин
Человек повернулся, и Голованов узнал Берию.
— Посмотри на этого гада, на этого мерзавца! Видишь? — показывая пальцем на Берию, продолжал Сталин
Голованов стоял, ничего не понимая.
— Сними очки!
Берия послушно снял пенсне.
— Видишь — змея! Ведь у него глаза змеиные! — воскликнул Сталин
«Я посмотрел, — вспоминает Голованов, — Сталин прав, действительно у него змеиные глаза!»
— Видел?— уже спокойно продолжил Сталин — А ведь у него прекрасное зрение, мелким бисером пишет, а очки носит с простыми стеклами. Вот почему он носит очки! Вячеслав у нас близорукий, плохо видит, потому носит пенсне. А у этого глаза змеиные!
Голованов стоял молча. В Сталине чувствовалась какая-то внутренняя борьба.
— Всего хорошего, — сказал Сталин, поднимая руку. — Встретимся позже.
У Сталина часто возникали сомнения по поводу Берии, считает Голованов.
— Но такие, как Хрущев, дружок Берии, который перед ним на брюхе ползал, все время разубеждали Сталина: «Да что вы, товарищ Сталин! Это преданнейший человек!» Боялись Берии. А Сталин его, было дело, по полгода не принимал. В последний год жизни Сталина чувствовалось, что дни Берии сочтены...

Ильюшин

Главным поставщиком самолетов для авиации дальнего действия было конструкторское бюро Сергея Владимировича Ильюшина. Его Ил-4 служили летчикам-дальникам всю войну.
— Несмотря на то, — вспоминал Голованов, — что самолеты Сергея Владимировича имели огромный удельный вес в Военно-Воздушных Силах, особенно знаменитые штурмовики Ил-2 — «Черная смерть», как прозвали этот самолет немцы, — сам конструктор был удивительно скромным, я бы сказал, малоприметным человеком. Его, как говорят, не было ни видно, ни слышно. Вторым таким человеком среди конструкторов был, по моему мнению, создатель непревзойденных истребителей Лавочкин...
Но Ильюшин при всей своей скромности был человеком твердым, и добиться от него изменений в конструкции его самолетов было весьма непросто.
Голованов рассказал такой эпизод. Радиус действия самолетов Ил-4 не позволял свободно летать по глубоким тылам противника и доставать такие объекты, как, скажем, Берлин. Дополнительная загрузка горючим увеличивала полетный вес самолета, и получалось, что надо было меньше брать бомб. Но об этом в ту пору не могло быть и речи. Значит, оставалось только одно: увеличить предельно допустимый полетный вес самолета, что разрешается только в исключительных случаях. Когда штаб АДД попросил Ильюшина увеличить этот вес на 500 килограммов, конструктор отказал.
Однако через некоторое время довольно часто стали появляться сообщения о налетах на Берлин и другие объекты противника, расположенные в глубоких тылах. Причем в сводках говорилось о налетах больших групп самолетов, наименования которых не упоминались. Ильюшин понимал, что либо летают его самолеты, либо в АДД появились какие-то новые машины с большим радиусом действия. И Сергей Владимирович приехал к Голованову:
— Александр Евгеньевич, вот вы Берлин бомбите, у вас что, новые машины появились?
— Летаем на вашей машине,— ответил Голованов.
— А как же с горючим, с бомбовой загрузкой?
— Подвешиваем дополнительные баки на 500 литров, а боевая загрузка — полная. Отличную машину вы сделали, Сергей Владимирович! У меня орлы прилетают — по три сотни пробоин, на честном слове тянут, а возвращаются!
Конструктор покачал головой и ничего не сказал. Но через некоторое время прислал официальное разрешение увеличить полетный вес его самолета.
— С таким полетным весом мы проработали всю войну,— говорит Голованов.— И когда летали на предельный радиус, за счет увеличенного конструктором полетного веса брали дополнительную бомбовую нагрузку.
Удивительный человек! Другой сделает на грош, а раззвонит повсюду на рубль!
Голованов был весьма высокого мнения об Ильюшине, выделял его из всех наших авиационных конструкторов.
— Шла война, но думали о будущем,— говорил Александр Евгеньевич.— Ильюшин, создатель знаменитых штурмовиков и бомбардировщиков, выполнил новую задачу — сконструировал современный по тому времени пассажирский самолет. 2 августа 1944 года я подписал приказ о назначении макетной комиссии для заключения по двухмоторному магистральному пассажирскому самолету конструкции Героя Социалистического Труда С. В. Ильюшина. И вскоре на линиях Гражданского воздушного флота появился Ил-12...

АМЕТ-ХАН

Спрашиваю о недавней гибели дважды Героя Советского Союза Амет-хана Султана. Он испытывал двигатель, подвешенный под Ту-104. Двигатель в полете взорвался. Погиб легендарный военный летчик-истребитель, заслуженный испытатель. Он крымский татарин. На родине, в Алупке, откуда все его земляки были выселены, ему тем не менее поставили памятник. Помню, как один из крымских татар, поэт, читал свое стихотворение на родном языке, и там была такая строка:
«Покрышкин, Кожедуб, Амет-хан...» — и стало ясно, о чем стихи.
— Первого Героя ему с трудом дали,— говорит Голованов,— второго тоже... За те испытания, которые он проводил, за каждое в отдельности, другие получали Героя. А ему не давали...
Я думаю, что второго такого летчика у нас в стране не было. Конечно, ни Покрышкин, при всем уважении к нему, ни кто другой с ним не сравнится.

Случай с лётчиком Вагаповым

Время у Сталина было строго расписано, и Голованов смог припомнить лишь один случай, когда, вызванный к Верховному, он ждал в приемной три или четыре минуты. Но и сам Голованов однажды опоздал в Кремль.
Получилось так. Зимой 1942—1943 годов Сталин позвонил Голованову на фронт и вызвал в Москву. Спросил, как думает добираться и когда может прибыть. Аэродром находился на значительном расстоянии от командного пункта фронта, добраться можно было на самолете ПО-2, идя на бреющем полете. Получалось, что в Москву можно было попасть на другой день, часов в десять-одиннадцать. Немного подумав, Сталин назначил встречу на два часа дня.
Постоянно держать самолеты на фронтовых аэродромах было нельзя — немцы караулили, и Голованов дал указание, чтобы самолет из Москвы прибыл за ним на следующий день к десяти утра. Но, прилетев на ПО-2 на аэродром, самолета там не обнаружил. Не было его и в одиннадцать часов. Не сбили ли по дороге? Другие версии исключались, потому что экипаж — летчик Михаил Вагапов и борттехник Константин Томплон — летал с Головановым еще со времен Халхин-Гола. Александр Евгеньевич собрался было уже улетать назад, на КП фронта, чтобы оттуда связаться со штабом, когда в воздухе появился знакомый самолет.
По смущенным лицам своих давних друзей Голованов понял, что расспросы ни к чему, и молча долетел до Москвы. Но что он скажет Верховному, чем объяснит свое опоздание?
В Москве встретил начальник штаба и доложил, что вылет задержали из-за того, что не могли найти Вагапова, который, не сказав никому ни слова, отправился на свадьбу к товарищу. Нашли его только утром. А посылать другой экипаж, не знавший аэродрома посадки, начальник штаба не решился.
Голованов дал указание снять Вагапова с должности шеф-пилота и прямо с аэродрома поехал в Кремль. В приемной посмотрел на часы: без четверти три, встретил удивленный взгляд помощника Сталина и с тяжелым сердцем пошел в кабинет Верховного.
При появлении Голованова Сталин взглянул на часы, стоявшие в углу, достал из кармана свои серебряные «Павел Буре», показал их вошедшему:
— Что случилось? Голованов кратко доложил.
— Что же вы думаете делать со своим шеф-пилотом?
— Снял с должности.
— А вы давно с ним летаете?
— С Халхин-Гола, товарищ Сталин
— И часто он проделывает у вас подобные вещи?
— В том-то и дело, товарищ Сталин, что за все годы совместной работы это первый случай. Я и мысли не допускал, что с ним может быть что-то подобное.
— Вы с ним уже говорили?
— Нет, не говорил — какой тут может быть разговор?
— А не поторопились ли вы со своим решением? Как-никак не первую войну вместе!

Слова Сталина озадачили Голованова. Подумав, ответил:

— Это верно, товарищ Сталин. Однако порядок ость порядок, и никому не позволено его нарушать, тем более так, как это сделал Вагапов. Да и наказание ему за такой проступок не велико.
— Ну что ж, вам виднее,— заключил Верховный и перешел к вопросам, ради которых был вызван Голованов

Однако потом время от времени Сталин спрашивал о Вагапове, и через несколько месяцев Голованов вернул его на прежнюю должность.

«Я ничего не записывал...»

Голованов обычно являлся к Сталину без блокнота, карандаша, вообще не имея при себе никаких записей. Докладывал по памяти и получаемые распоряжения, весьма разнообразные по содержанию, всегда запоминал и точно выполнял. Когда заданий набиралось много, Сталин говорил Голованову, и не раз, чтоб тот записывал, иначе что-нибудь упустит или забудет. Этого ни разу не было, но все же Сталин сказал, что когда-нибудь такое обязательно произойдет и могут быть большие неприятности.

Сам Сталин обладал исключительной памятью, и примеров тому Голованов приводил немало. Так, речь Сталина на параде 07 ноября 1941 года была плохо записана на пленку, и он повторил ее наизусть для новой записи слово в слово.

— Зная, какой памятью обладает сам Верховный, мне было непонятно, почему он всякий раз меня предупреждает, чтобы я чего-то не забыл, — говорит Голованов, — Обычно человек, который сам забывчив, напоминает другим, чтобы с ними этого не случилось. Надеясь на свою память, которая меня никогда не подводила, я такие замечания, грубо говоря, пропускал мимо ушей... И вот однажды, в 1944 году, когда шли упорные бои в Венгрии, Сталин вечером позвонил Голованову, сказал, чтобы тот взял карандаш, и стал диктовать объекты для ударов с воздуха. Диктуя, Сталин указывал, по какой цели, в какой день и каким количеством самолетов следует нанести удар. Спросил: «Вы опять не записываете, что я вам говорю?»

«Не беспокойтесь, товарищ Сталин, все будет выполнено в лучшем виде!»
«Ну, смотрите! С такими вещами не шутят».— И Верховный повесил трубку

Однако венгерские названия населенных пунктов порой непросты для нашего русского слуха, и из пяти указанных Сталиным объектов для бомбардировки, причем поочередной массированной бомбардировки в каждую последующую ночь, четвертый объект выпал у Голованова из памяти. Однако он решил, что найдет объект на карте. Но и карта не помогла. Память впервые подвела. Какие только ассоциации не пытался вызвать Голованов, ничего не получалось.
 
Населенный пункт как бы исчез со всех карт, которые были подробнейше буквально «промиллиметрены» Головановым вместе с начальником штаба. А Сталин лично следил за каждым заданием, боевые донесения посылались лично ему, прочитав их, он нередко звонил и уточнял интересующие данные...
 
Ничего не оставалось делать как идти к Верховному с повинной. Но в запасе было еще три дня, и Голованов надеялся, что, может быть, ему повезет и злополучное название само всплывет в памяти или приснится.

Позвонил Сталин, высказал удовлетворение результатами налета по объекту, назначенному на первую ночь, и дал указание действовать по цели второй ночи. Однако испортилась погода, АДД в эту ночь боевых действий не вела, в следующую ночь бомбили третий объект, но название четвертой цели так и не восстанавливалось. И тут позвонил Сталин и сказал, что надобность в нанесени» удара по четвертому объекту отпала: «Действуйте по цели номер пять!»

В следующий раз, приехав к Сталину, Голованов раскрыл блокнот и достал карандаш. Верховный удивленно посмотрел и ничего не сказал. И никогда не спрашивал. Но Голованов сделал для себя вывод, что разумными советами нужно пользоваться не по русской пословице «Гром не грянет — мужик не перекрестится».

Мне ж думается, что, если б не этот случай, Александр Евгеньевич мог бы прожить побольше на земле. Да только ли этот...
 
Собственность государства

В 1944 году Голованов тяжело заболел. Перенапряжение войны сказалось и на молодом организме. Случилось это в Житомире, в июне. Закончив работу в штабе, Голованов на рассвете прилег отдохнуть и внезапно почувствовал, что у него остановилось сердце. Да, именно почувствовал, поскольку раньше он вообще его не ощущал. Далее он так же физически ощутил, что перестал дышать.
 
В это мгновение какая-то сила подняла его с постели, бросила к окну и заставила выпрыгнуть со второго этажа. Произошло это в считанные секунды. Удар о землю вернул дыхание. Видимо, организм сам боролся за свое существование — иначе объяснить этот поступок Александр Евгеньевич не мог. Травм не было, болей — тоже, однако подняться на ноги не получалось.
 
Вновь началось удушье. В это время в организме жили как бы два различных существа: одно испытывало огромные физические страдания и было на грани потери власти над собой, другое — решительное, властное, управляющее мыслями и действиями, заставляющее бороться. И первое существо подчинилось воле второго. Прибежали сослуживцы, перенесли своего командующего в госпиталь медсанбата.
 
Приступы нехватки кислорода кончились, но Голованов почувствовал, что начинает окаменевать — да, именно так, каменели пальцы, и это страшное явление продвигалось миллиметр за миллиметром все выше, по всему телу. Ноги перестали шевелиться. Голованов решил попрощаться с боевыми товарищами, сожалея, что не придется дожить до победы.

А в это время разыскивали терапевта медсанбата, который был ассистентом известного профессора Зеленина. Явился терапевт майор Леонтьев, быстро сделал внутривенное вливание глюкозы. Вскоре из Москвы прилетела группа врачей, направленная Верховным. Голованов чувствовал себя уже намного лучше и собирался покинуть госпиталь, но врачи не позволили.

В госпитале он вспомнил, как два года назад, в 1942-м, Сталин говорил с ним о том, что, по его сведениям, Голованов работает практически круглые сутки без отдыха. «Это плохо кончится, — сказал Сталин, — Человек без сна долго работать не может. А здоровье людей, находящихся на большой, ответственной работе, им не принадлежит, оно является казенной собственностью, и распоряжаться им может только государство. А поскольку вы распоряжаться своим здоровьем сами не умеете, придется к вам приставить охрану, которая будет регулировать вашу работу и отдых. Как вы на это посмотрите?»

Голованов ответил довольно дерзко, видимо по-своему истолковав желание Сталина приставить к нему охрану. Сказались годы работы в государственной безопасности.

«Если вы считаете,— ответил он Сталину,— что я трачу очень много времени, чтобы справиться с должностью командующего АДД, то меня следует освободить. Если же я соответствую своему назначению, то прошу предоставить мне право выбирать самому, когда я должен работать, а когда отдыхать».

Своим ответом Голованов сильно рассердил Сталина, и он после этого несколько дней с ним не встречался и даже не звонил по телефону. После трех госпитальных дней показатели организма пришли в норму, и по приказу Верховного Голованов вылетел в Москву, захватив с собой и всех прибывших врачей. Как ни уговаривали они его лететь пассажиром, маршал, как обычно, сам сел за штурвал.
 
Полет прошел хорошо, чувствовал Александр Евгеньевич себя превосходно, но не прошло и двух дней, как вся история повторилась заново; правда, не в такой тяжелой форме, чтобы прыгать из окна, но вновь начинало сильно биться сердце, потом чуть не останавливалось, отказывали ноги во время ходьбы, останавливалось дыхание. Врачи долго ничего не могли понять, пока не установили, что причиной всех неприятностей были спазмы в организме.
 
А это стало следствием постоянного недосыпания, значительно разрушившего центральную нервную систему. И маршалам было несладко на войне.
Опыта в лечении таких заболеваний тогда было маловато. Позвонил Сталин, поинтересовался:

— Как здоровье?
— Не могу похвалиться здоровьем, товарищ Сталин, а лекарства улучшения не дают. Помолчав немного, Сталин сказал:
— Вот что. Врачи, я вижу, вам помочь не могут. Я знаю, вы человек непьющий. Заведите у себя на работе и дома водку. Когда почувствуете себя плохо, налейте и выпейте. Я думаю, это должно вам помочь. О результатах позвоните мне. Всего хорошего.

Голованов пригласил своего лечащего врача Н. А. Леонтьева и рассказал ему о разговоре со Сталиным. Реакция терапевта, против ожидания, была положительной. Он сказал, что сам хотел предложить водку как лекарство, но побоялся высоких врачей. Водку доставили, и, когда начался очередной приступ, Голованов выпил полстакана. Нарушение дыхания прекратилось, стало легче. Помогла водка и на следующий раз. Приступы перестали быть ежедневными, и Голованов справлялся с ними, не прекращая работу. Недели через две позвонил Верховный и снова поинтересовался здоровьем.

— Каких только специалистов не приглашали, товарищ Сталин,— ответил Голованов,— вплоть до светил, сделать ничего не могли. А простая водка справилась!
— А почему вы не позвонили и сами не рассказали об этом? — спросил Сталин.

Почему? Потому, что Голованов никогда не обращался с личными делами.

— Вот что,— сказал Сталин, не дождавшись ответа,— имейте в виду, что водка будет вам помогать до тех пор, пока будете пользоваться ею как лекарством. Если вы начнете ее пить как водку, то можете поставить крест на своем лечении.

А ведь был случай, вспомнил Голованов, еще во время обороны Москвы, когда на докладе у Сталина ему стало плохо и он упал прямо в кабинете, Сталин моментально влил ему в рот из стакана крепкое спиртное. Но тогда ощущения были другие, хотя и тогда он не спал день и ночь...

— К водке я прибегал всякий раз, когда начинали появляться признаки приближающегося приступа,— говорил Александр Евгеньевич, — и всякий раз с положительным результатом, пока через годы совсем не избавился от этих приступов. Однако к питью я так и не приучился

Могу от себя добавить, что выпивал он действительно редко, может, в последние годы почаще, иной раз и мне в этом приходилось участвовать. Помню, зимним вечером долго мы с ним вдвоем сидели на даче, он рассказывал... Утром я проснулся с тяжелой головой. Маршал умывался и, отфыркиваясь, сказал мне:

— Здорово мы вчера с тобой врезали!

...Однажды я заметил Голованову, что, вероятно, его болезнь в 1944 году сильно подорвала его дальнейшую карьеру.

— Если б не болезнь, Сталин подчинил бы мне всю авиацию, что он хотел сделать и ранее, но я отказался. Не хвати меня кондратий, все сложилось бы по-другому. И войну я кончил бы с двумя звездами, а если б еще к Хрущеву на поклон пошел, и третью получил бы! А какое это имеет значение?

В 1948 году мне предложили командовать дальней авиацией в составе ВВС, но я сказал, что такой авиацией я командовать не буду, и пошел учиться в академию. Ты знаешь, как говорил мой батя покойный: все, что ни делается, к лучшему. Случись все наоборот, вырос бы я здорово, Берия бы наверняка на меня состряпал дело, и не было б меня сейчас...

Голованов осилил общевойсковой факультет Академии Генерального штаба — с золотой медалью, окончил курсы «Выстрел». Но работы не давали. Написал письмо Сталину. Его вызвал Булганин, потом Василевский:

— Ты зачем пишешь Сталину? Хочешь, чтоб нас всех из-за тебя выгнали?
— А я на вас не жаловался
— Но ты пишешь, что тебе не дают работы. Какую ты хочешь работу?
— Округ
— Но ведь ты завалишь дело! Это же не авиация!
— Не завалю. Дайте мне Одесский округ, где всего две дивизии.

Округ Голованову не дали. Назначили командиром корпуса, правда воздушно-десантного, и попросили написать заявление в Президиум Верховного Совета с просьбой понизить ему звание с Главного маршала авиации до общевойскового генерал-полковника. Вот гак! И такое, оказывается, у нас возможно...

— Да вы что, хотите, чтоб я наплевал на указ Президиума Верховного Совета? — возмутился Голованов.
— Но ты же берешься за пехоту! Мы ведь в авиацию не лезли! А то что получается: ты, Главный маршал авиации, поступаешь в распоряжение командующего армией, генерал-лейтенанта— так ведь он должен тебя встречать с почетным караулом, оркестром, а уж после этого ты станешь его подчиненным!

Голованов не согласился. И пять лет командовал корпусом, и командовал отлично...

Несписочный маршал

Показываю Голованову газету «Красный сокол» от 20 августа 1944 года с указом Президиума Верховного Совета СССР: «Маршалу авиации Голованову Александру Евгеньевичу присвоить военное звание Главного маршала авиации».

— Коротко и ясно, — сказал, улыбаясь, Александр Евгеньевич. — Говорят, Новиков написал, — добавляет он, — что АДД плохо работала на Курской дуге. Я за Курскую битву получил маршальское звание! А стать маршалом, да на поле сражения, да у товарища Сталина...
Я не из тех, кто получил это звание списком при Никите, я не «списочный», а боевой маршал! И Жуков, и Рокоссовский признавали только тех маршалами, кто получил это звание на фронте.
Голованов рассказывал, как после победы под Москвой, когда он был еще полковником, ему позвонил Сталин:
— Есть мнение присвоить вам генеральское звание. Как вы на это смотрите?
— Мне все равно, товарищ Сталин.
Что ж, еще походил, верней, полетал, повоевал в полковниках. Но когда в 1943-м Сталин по телефону известил его о маршальском звании и опять спросил, как он на это смотрит, Голованов ответил:
— Если вы считаете, товарищ Сталин, что авиация дальнего действия заслуживает того, чтобы ее командующий был маршалом, я не возражаю.
— Считаем, что заслуживает,— ответил Верховный.
...Мы сидим за столом, Голованов покачал головой, засмеялся:
— Это ж надо — допереть до маршала!
По-моему, Голованов был единственный из Главных маршалов и Маршалов Советского Союза, не удостоенный звания Героя. Сам он говорил мне, что за Берлинскую операцию АДД вообще отметить «забыли», так же как и присвоить звание Героя Советского Союза ее командующему. Жуков вычеркнул его из списка по просьбе командующего ВВС А. А. Новикова, трения с которым начались у Голованова после включения АДД в состав ВВС в 1944 году— из-за болезни Голованова.
Голованову не присвоили это звание ни к двадцати-, ни к тридцатилетию Победы, звание, которое он, конечно же, заслужил сполна, ибо был настоящий Герой хотя бы потому, что с самого начала и до конца войны уже в высочайшем своем звании летал на боевые задания.
Вспоминаются страшные кадры из кинофильма «Живые и мертвые», когда немецкие истребители сбивают один за другим наши тяжелые бомбардировщики, летящие без прикрытия. В роенных дневниках К. Симонова читаем: «В тот драматический день 30 июня 1941 года, самоотверженно выполняя приказ командования и нанося удар за ударом по немецким переправам у Бобруйска, полк, летавший в бой во главе со своим командиром Головановым, потерял одиннадцать машин».
Погибали, но срывали гитлеровский блицкриг.
Одну из пятерок бомбардировщиков водил лично Голованов.
Воистину, «у летчиков и маршалы летают». Я написал эти стихи задолго до знакомства с живым маршалом.
- Нас называли «головановцы», и мы этим гордились,— рассказывал мне ветеран АДД А. В. Петин.—
Приезжает к нам в полк Голованов, катят машины, а он идет пешком километра два-три. Соберет весь личный состав без начальства и спрашивает, кто чем недоволен, кого наградой обошли или звание забыли повысить. Мне он в июле 1944-го прямо на плоскости самолета подписал приказ о присвоении майорского звания...
СЛУХИ
Слухи — великая движущая сила нашего общества. Они могут круто изменить нашу жизнь, и даже в лучшую сторону, но это реже, ибо, умело распространяемые, они, как правило, растут цветами зла и зависти. Я долго не мог понять, — говорит Голованов, — почему ко мне такое отношение после Сталина, не дают работы. Спросил напрямик в Министерстве обороны, мне говорят: «Все было бы хорошо, но зачем вы в 1945 году дочь выдали замуж за англичанина? Зачем вам это было нужно, Александр Евгеньевич!» — «Да моей старшей дочери в 1945 году было 11 лет!»— отвечаю. Открыли рты. Откуда что берется, черт его знает! — смеется Александр Евгеньевич, покачивая головой.
Был такой генерал-полковник Ермаченко,— продолжает Голованов,— женился на молодой, а старая жена пожаловалась в политотдел. Когда его стали разбирать, он вспылил:
Сталину можно, а мне нельзя?
А ходили слухи,— абсолютная чепуха! — что Сталин женился на дочери Кагановича после смерти Аллилуевой (кстати, Майя Каганович в ту пору была пионеркой).
Далее, со слов Голованова я узнал, что генерала Ермаченко разжаловали. Голованов определил его начальником Быковского аэропорта. А при удобном случае рассказал о нем Сталину. Тот возмутился и велел восстановить Ермаченко в звании и должности. Погиб он нелепо: на озере, на охоте, поскользнулся и попал под винт моторной лодки...
Я рассказываю Голованову, что недавно выступал в парке Горького вместе с Героем Советского Союза генерал-майором авиации Иваном Алексеевичем Вишняковым:
— Знаете его?
— Фамилия знакомая, — отвечает Голованов.
— О вас разговорились. Он доказывал, что после войны Сталин вас посадил вместе с маршалом Новиковым. Я ему сказал, что он путает, а он отвечает: «Голованов тебе об этом не расскажет, он это скрывает от всех. Его посадили за то, что они с Новиковым привезли себе из Германии два самолета барахла...»
— Обо мне много легенд, — смеется Голованов, — и что дачу Геринга я себе перевез...
А насчет вещей из Германии Голованов рассказал такой эпизод. До поры до времени на трофеи, которые кто как умел, возили из Германии, смотрели, как говорится, сквозь пальцы. Пока не вышел приказ Сталина: с такого-то дня на границе все отбирать в пользу государства. И вот у одного известного генерал-полковника конфисковали целый вагон вещей, несмотря на то, что тот возмущался и грозил написать товарищу Сталину.
— И ведь хватило ума написать! — восклицает Голованов.
Ответ Сталина поступил в виде резолюции, которая стала известна всему высшему командованию и долго служила поводом для насмешек над этим генералом. Резолюция выглядела так: «Вернуть г.-полковнику барахло. И. Сталин».

«Помоги, Господь!»

— Сталин не был воинствующим безбожником. Может, сказалась его духовная семинария? Часто, закругляя разговор, он говорил: «Ну, с Богом!», «Ну, дай Бог!» или: «Помоги, Господь!»
 
Когда же он узнал, что многие попы ушли в партизаны и среди них есть даже начальники штабов отрядов, у него искренне вырвалось: «А мы храм Христа Спасителя взорвали!»
 
В войну он очень потеплел к церкви.

В этом суть

-- Генерал Ф. А. Астахов, выйдя из окружения и будучи назначенным начальником ГВФ, несколько месяцев скрывал, что зарыл в окружении свой партбилет. Платил ежемесячно партвзносы и ссылался на то, что забыл партбилет дома. Спустя несколько месяцев дошло это до А. С. Щербакова, члена Политбюро, начальника Главного политического управления. Истина была установлена, и А. С. Щербаков, докладывая об этом Сталину, поставил вопрос о пребывании Астахова в партии и на посту начальника ГВФ.
Сталин, по своему обыкновению, долго ходил, покуривая трубку, и не торопился с ответом. Наконец, подойдя к Щербакову, спросил:
— А вы бы что сделали на месте Астахова? — Не дожидаясь ответа, продолжал: — Плохо не то, что Астахов закопал свой партбилет, а плохо то, что побоялся об этом сказать. В этом суть.
Астахов остался на своем посту. В 1944 году, по представлению командования АДД, которому тогда подчинялся ГВФ, ему было присвоено звание маршала авиации, но в 1946 году он был освобожден от должности и, несмотря на большое число ходатайств, ответственной работы больше не получил. Пословица «кто старое помянет, тому глаз вон» всегда дополнялась Сталиным: «А кто старое забудет, тому оба долой».
Я вспомнил этот эпизод, когда встретился с Иваном Васильевичем Сулимовым, который в войну командовал знаменитым 120-м гвардейским отдельным ордена Александра Невского Инстенбургским авиационным полком, где летал мой отец.
Иван Васильевич сказал мне, что Голованов после нойны признался ему: «Я в своей жизни совершил две ошибки: Астахову присвоил маршальское звание, а тебе не дал генеральского».

Квартиру... ещё квартиру

— Есть люди, воспринимающие заботу о них по известной поговорке: дают — бери. Одного товарища назначили на весьма ответственный пост, и, естественно, общение со Сталиным стало у него частым. Как-то Сталин поинтересовался, как этот товарищ живет, не нужно ли ему чего-нибудь, каковы его жилищные условия? Оказывается, ему нужна была квартира.
 
Квартиру он, конечно, получил, а в скором времени Сталин опять его спросил, нет ли в чем-либо нужды. Оказалось, то ли его теща, то ли какая-то родственница тоже хотела бы получить жилплощадь. Такая площадь была получена. В следующий раз товарищ, видя, что отказа ни в чем нет, уже сам поставил вопрос о предоставлении квартиры еще кому-то из своих родственников.
 
На этом, собственно, и закончилась его служебная карьера, хотя Сталин и поручил своему помощнику рассмотреть вопрос о возможности удовлетворения и этой просьбы. Не знаю, получил ли он еще одну квартиру, но в Ставке я его больше не встречал, хотя знал, что службу свою в армии он продолжает...

Сталин очень не любил какого-либо выделения руководящего состава, особенно политического, из общей среды. Так например, узнав, что члены военных советов фронтов Булганин и Мехлис завели себе личных поваров и обслуживающий персонал, снял их с постов на этих фронтах.
 
О стихах

Генерал А. И. Еременко писал стихи — довольно слабые. Переплел их и принес Сталину в подарок.
— В русской армии я знаю только одного генерала, который писал хорошие стихи,— сказал Сталин.— Но он был в первую очередь поэтом, а потом генералом.

Сталин сам писал стихи в молодости — талантливо писал. Они печатались до того, как он стал Сталиным. Когда ему предложили издать его юношеские стихи — к 60-летнему юбилею, — он сказал:

— В Грузии и так много классиков. Пусть будет хоть на одного поменьше!

Летающая крепость

В 1945 году на Дальнем Востоке заблудился американский бомбардировщик Б-29 («Летающая крепость»). Вынужден был приземлиться на нашем аэродроме.
— Мы посмотрели — во самолет! — говорит Голованов. — Доложили Сталину, он быстрый был в таких вопросах, спрашивает:
— Что будем делать?
Некоторые стояли за то, чтобы строить Пе-8, четырехмоторный бомбардировщик, на котором Молотова возили в 1942 году в Лондон и Вашингтон. А я предложил: все наши воевавшие самолеты — под пресс, и строить Б-29
— Кто может сделать такую машину? — спросил Сталин
— Туполев.
Но Туполев стал отказываться: нет чертежей, и невероятно сложно переводить американские дюймы в миллиметры.
— Мы назовем новый самолет вашим именем,— сказал Сталин. Было привлечено свыше 300 заводов, Б-29 полностью скопировали, назвали Ту-4. Экипаж — 9 человек.
...Голованов открывал на Ту-4 воздушный парад, сверху шли истребители, а внизу— Пе...

Конев

С симпатией отзывался Голованов об Иване Степановиче Коневе. Говорил, как нелегко достались Коневу первые полтора года войны, когда ему постоянно приходилось сталкиваться с отборными кадровыми гитлеровскими войсками. Молотов по поручению Сталина поехал на фронт снимать Конева с поста командующего фронтом и назначать вместо него Жукова. Конева хотели судить за неудачи, и дело кончилось бы трагически для Ивана Степановича, но Жуков защитил его перед Сталиным. «Так мы всех расстреляем!» — сказал он Верховному.

Неудачи не сломили Конева. Велики были его воля и желание воевать. Он совершенствовал свой талант и стал проводить смелые, решительные, успешные операции по окружению крупных сил противника. В знаменитой Корсунь-Шевченковской операции было разгромлено более десятка немецких дивизий. Жуков лично привез Коневу маршальские погоны. В Уманьской наступательной операции войска Конева уничтожили до ста восемнадцати тысяч солдат и офицеров противника и более двадцати семи тысяч взяли в плен, не говоря уж о крупных трофеях.

«Характер у маршала Конева был прямой.— пишет Голованов, — дипломатией заниматься, прямо надо сказать, он не умел. Комиссар еще с времен гражданской войны, он привык общаться с солдатскими массами. В войсках его звали солдатским маршалом».

Александр Евгеньевич отмечал, что Конев был удивительно храбрым человеком. Командуя Калининским фронтом, он получил донесение, что одна из рот оставила свои позиции и отошла. Иван Степанович поехал туда и, лично руководя боем, восстановил положение. «Правда,— говорил Голованов,— я был свидетелем, как Сталин ругал его за такие поступки и выговаривал ему, что не дело командующего фронтом лично заниматься вопросами, которые должны решать, в лучшем случае, командиры полков, но храбрых людей Сталин очень уважал и ценил».

— Я тебе скажу следующее дело, — продолжает Голованов,— Конев иной раз бил палкой провинившихся. Когда я ему сказал об этом, он ответил: «Да я лучше морду ему набью, чем под трибунал отдавать, а там расстреляют!»
Вот отрывок из неопубликованной второй части мемуаров Голованова:
«Он мог вносить и вносил Верховному немало различных предложений и отстаивал свою точку зрения по ним. Был смел и решителен, отправляясь подчас непосредственно в батальоны и роты для личного руководства боем, оставляя штаб фронта, а следовательно, и управление войсками. После внушения со стороны И. В. Сталина о недопустимости подобных действий послушался его и такие выезды в дальнейшем прекратил, оставшись, однако, при своем мнении.
Осенью 1942 года в моем присутствии в разговоре с Верховным Конев поставил вопрос о ликвидации института комиссаров в Красной Армии, мотивируя тем, что этот институт сейчас не нужен. Главное, что сейчас нужно в армии, доказывал он, это единоначалие.
— Зачем мне нужен комиссар, когда я и сам им был! — говорил Конев.— Мне нужен помощник, заместитель по политической работе в войсках, чтобы я был спокоен за этот участок работы, а с остальным я и сам справлюсь.
Командный состав доказал свою преданность Родине и не нуждается в дополнительном контроле, а в институте комиссаров есть элемент недоверия нашим командным кадрам».
Это произвело впечатление на Сталина, и он стал выяснять мнения по этому вопросу. Большинство поддержало Конева, и решением Политбюро институт комиссаров в армии упразднили, отметив, что он сыграл положительную роль в начальный период войны.
— Сталин,— отмечал Голованов,— всегда отзывался о Коневе положительно, хотя и указывал ему на его недостатки.
«Не раз Верховный брал его под защиту и, надо сказать, был очень доволен, когда дела у Ивана Степановича пошли, образно говоря, в гору, видимо считая, что и он, Сталин, имеет к этому определенное отношение. Надо прямо сказать, что все награды, полученные Коневым, а также высокое звание Маршала Советского Союза достались ему по праву и нелегко. Иван Степанович Конев вошел в когорту заслуженных полководцев нашего государства».
...Когда же я сам думаю о Коневе, в памяти возникают три эпизода. Первый я слышал от друзей В. Вучетича — знаменитый скульптор лепил портрет не менее знаменитого полководца. Договорились о встрече, и Иван Степанович вышел к мастеру при полном параде:
— Ну, как меня наградили?
— Хорошо... Только многовато, — сказал Вучетич, прикидывая, что такое обилие наград на портрете может затмить лицо.
— Да, многовато, многовато,— согласился Конев. — То есть как многовато?
— Орден Подвязки на х... болтается,— заметил скульптор.
Конев тут же приказал порученцу:
— Свинти с х... подвязку!
...Второй эпизод известен всем на земле, да, может, теперь кое-кем нарочно подзабыт. Май 1945-го. Ликующая Прага. В открытом автомобиле едет советский маршал — весь в чехословацких цветах.
...И третий эпизод— сугубо личный. Его знаю только я, да, может, еще кто-то случайно. В начале семидесятых годов я входил в состав Центрального Комитета комсомола и должен был выступать на очередном пленуме ЦК. Мне сказали, что дадут слово в конце заседания. Я сидел в зале, ожидая объявления председательствующего Б. Н. Пастухова, но тут в президиуме неожиданно появился И. С. Конев, ему предложили выступить, и на меня времени не хватило. Пленум закончился. Не скрою, было обидно, что зря готовился, писал речь, которую проверяли в разных инстанциях, волновался, как всегда. Но, однако, запомнилось, что мое время для выступления «съел» маршал Конев...

Маркиан Попов

Фамилию генерала Попова я читал еще в детстве в приказах Верховного Главнокомандующего. Но не обращал особого внимания. По-настоящему я узнал о нем от А. Е. Голованова. Рассказывая о Попове, Александр Евгеньевич всегда улыбался, вспоминая какой-нибудь эпизод, не укладывающийся в рамки понятия о полководце. А по словам Голованова, Маркиан Михайлович Попов — человек выдающихся военных способностей, самородок в военном деле, и место его — в ряду лучших наших маршалов, хотя он этого звания так и не получил. «Слабость к спиртному и прекрасному полу все время вставала ему поперек дороги, — говорил Голованов. — Так он и остался генералом армии, хотя командовал и фронтами, и округами».

Голованов познакомился с Поповым в 1943 году, когда тот командовал Брянским фронтом. Приехал он к нему в штаб вместе с Г. К. Жуковым и слушал доклад командующего фронтом Георгию Константиновичу о положении на фронте и наметках решения по предстоящему наступлению войск фронта.

«Слушая его ответы на задаваемые Жуковым вопросы,— говорит Голованов,— я увидел человека необычного склада ума. Он отлично знает свои войска, не задумываясь, со знанием дела, отвечает на любые вопросы Жукова, ему не нужно на это ни времени, ни уточнений. Доклад шел без бумаг или каких-то записей. Он носил даже, я бы сказал, какой-то несколько театральный характер, показной, что ли.
 
С одной стороны, короткий, предельно ясный доклад, такие же короткие, емкие ответы на вопросы показывали, что перед вами прекрасно образованный человек и весьма способный в военном отношении. С другой стороны, мне не приходилось видеть ни одного командующего, который вел бы себя столь свободно, почти на грани развязности, слово это так и вертится на языке, потому что грань была все же где-то близко. Он говорил с Жуковым таким тоном, каким обычно подчиненные не говорят с начальниками. Положительного впечатления это не производило, и в то же время и претензий к нему никаких не предъявишь. А по выражению лица Жукова было видно, что он удовлетворен и докладом, и ответами Попова».

Голованов потом поделился своими впечатлениями с Жуковым, а тот улыбнулся и сказал:

— Это кажется поначалу, когда его как следует еще не знаешь. На самом деле это дисциплинированный, образованный и очень способный командующий. Таких не особенно много.

Потом Голованов заметил, что Попов резко отличался от некоторых командующих и в общении с подчиненными. Когда фронт начал наступление и не нее поначалу шло, как задумано, Попов не переносил некоторую нервозность на подчиненных. Со своего командного пункта он вежливо разговаривал с командармами, поддерживал бодрость духа у подчиненных.

«М. М. Попов своим поведением и общением с подчиненными очень походил на Рокоссовского,— говорил Голованов. — Чего греха таить, были у нас такие, надо прямо сказать, неплохие командующие, которые, однако, во время боя проявляли неуравновешенность, нервозность. Я знал таких командующих армиями н других командиров, которые при разговоре с командующим фронтом по телефону не раз побывали на том свете, а после проведения операции получали награды вплоть до Звезды Героя».

М. М. Попов успешно командовал армией в Сталинградской битве, и после ее завершения Сталин решил его назначить командующим фронтом и вызвал в Ставку. Такое распоряжение обычно выполнялось незамедлительно. Ждали Попова в Москве на другой день. Однако прошли сутки, вторые, а Попова в Ставке не было, хотя сообщили, что вылетел он вовремя. Прибыл на третьи сутки в полном здравии. Невиданное ЧП. Друзья искренне жалели, что так нелепо за кончится карьера весьма способного генерала, который еще до войны совсем молодым человеком командовал военным округом.

Однако Сталин, который, видимо, уже получил информацию, где пропадал Попов, вместо того, чтобы воздать ему по заслугам, рассказал случай из гражданской войны, когда Троцкий потребовал снять с должности одного командира дивизии, обвинив его в пьянстве. Ленин поручил Сталину разобраться с этим делом. Сталин прибыл на фронт, вызвал к себе командный состав дивизии и прямо поставил вопрос как они оценивают своего командира? Все в один голос ответили, что лучшего комдива они не видели, что бойцы идут за ним в огонь и в воду, дивизия успешно сражается.

— А вот Троцкий говорит, что он пьяница, и требует снять, — сказал Сталин.
— Какой он пьяница? Он пьет только тогда, когда нет боевых действий, от безделья! — ответили командиры.

Сталин доложил Ленину, и было решено оставим, комдива на своем месте, только побольше загрузить работой, чтобы у него не оставалось времени для безделья.

— Видите, как товарищ Ленин решал такие вопросы?— сказал Сталин собравшимся в Ставке. Можно мириться со многими недостатками человека, лишь бы голова была на плечах. С недостатками бороться можно и исправить их можно — новой же головы человеку не поставишь.

И Попов стал командовать Брянским фронтом войска которого успешно справились со своей задачей в Курской битве, и Маркиан Михайлович уже в звании генерала армии был назначен на другой фронт. Однако здесь его личные слабости стали уже влиять на интересы дела, и его освободили от командования фронтом, понизили в звании, назначили на менее ответственную должность. До конца войны он командовал армиями и штабами, а после победы был командующим ряда военных округов, снова став генералом армии.

В мирное время, когда проводились крупные учения, Маркиан Михайлович снова блеснул своим военным даром: командуя армией в обороне, наголову разбил значительно превосходившего в силах «противника», которым командовал сам министр обороны... К сожалению, прославленный герой Великой Отечественной ушел из жизни преждевременно и нелепо, и виной тому оказались его прежние слабости. Он сгорел на даче с женщиной...

Василевский

— Если Конев и Жуков имеют что-то общее между собой и общее в характерах,— говорил Голованов,— то Василевский не походит ни на одного из них. Стиль работы Александра Михайловича является примером для работника крупного масштаба.
Сталин, — продолжал Голованов, — сразу обратил внимание на эти способности Василевского и, как он это делал со многими другими подчиненными, все больше и больше общался непосредственно с ним.

Начальник Генерального штаба Борис Михайлович Шапошников болел. Сталин его, единственного, назвал по имени и отчеству, относился к нему очень тепло, «если не сказать больше»,— добавлял Голованов.

«Были нередки случая,— пишет Голованов,— когда, не считая для себя возможным сидеть в. присутствии Сталина, Шапошников выходил в приемную и присаживался отдохнуть. Работая изо всех сил, он старался не показывать состояния своего здоровья. Наконец, летом 1942 года, Сталин в моем присутствии заговорил с Борисом Михайловичем о его здоровье, и здесь Шапошников сказал, что ему трудно работать... Верховный спросил, почему же он об этом молчал раньше. Борис Михайлович ответил, что в условиях войны он не считал себя вправе ставить такие вопросы».

Сталин спросил у Шапошникова, чем бы он мог заняться, и тот ответил, что с удовольствием пошел бы на академию. А своим преемником в Генштабе назвал Василевского. Это предложение полностью соответствовало и мнению Верховного. Известно также, что Сталин говорил Шапошникову: «Борис Михайлович, работайте только два часа в сутки, а все остальное время отдыхайте и думайте, думайте, а мы будем к вам присылать людей».

...Василевский стал начальником Генштаба, и в этом не ошиблись ни Шапошников, ни Сталин. Работа Генштаба не только не ухудшилась, но стала, в дальнейшем совершенствоваться. Василевский оказывал Верховному огромную помощь в его деятельности. Он обладал особым умением обобщить доклады с фронтов, доложить их Верховному, изложить поступившие предложения по дальнейшему ходу боевых действий, а также точку зрения Генштаба, если она отличалась от мнения командующих фронтами.

Голованов отмечал, что авторитет Василевскому создавал и такт в обращении с людьми. Он охотно докладывал то, о чем его просили, Верховному, предупреждая, если это не совпадало с его собственным, Василевского, мнением, что поддерживать не будет. И конечно, защищал те мнения, с которыми был согласен.

«Нужно, однако, сказать,— пишет Голованов,— что Верховный тоже имел свои мнения, которые подчас не совпадали ни с мнениями, ни с предложениями, вносимыми и Генеральным штабом».

В беседах Голованов не раз говорил мне о широком кругозоре Василевского. Я, например, не знал о том, что после финских событий (еще в 1940 году) Василевский принимал участие в определении Государственной границы с Финляндией и что В. М. Молотов якобы пытался забрать его к себе в Наркомат иностранных дел. Правда, сам Вячеслав Михайлович не мог припомнить этот факт...

Характерной чертой Василевского была скромность: он никогда не подчеркивал ни своего высокого положения, ни отношения к нему Верховного, который ему, безусловно, доверял. Стоит вспомнить «культовые» фильмы о войне — везде Сталин и рядом Василевский...

«Так же, как и Жуков, — продолжает Голованов, — Василевский получил все награды, которые существовали в то время в нашем государстве. Ему уже в 1943 году было присвоено высшее воинское звание — Маршал Советского Союза. Александр Михайлович относится к когорте тех людей, которые внесли наибольший вклад в разгром врага».

...В своей книге А. М. Василевский пишет, как Сталин сделал ему внушение за то, что он забыл своего отца-священника, не помогает ему.
Голованов так дополнил этот эпизод:

«Сталин подошел к сейфу, достал пачку квитанций почтовых переводов и показал Василевскому:

— Теперь вы долго со мной не расплатитесь!

Оказывается, Сталин каждый месяц анонимно посылал деньги отцу Василевского, а тот наверняка думал, что это от сына...»
 
И ещё несколько слов...

Маршал Голованов много рассказывал мне об этих людях, каждый из которых — ратная слава нашего Отечества... Мы сидим за столом во дворе дачи в Икше.
Про головановскую дачу я не так давно прочитал в газете «Нижегородские новости» перепечатку из журнала «Столица» статьи о том, что в 1945 году летчики дальней авиации по бревнышку, с воздуха сбросили сюда дачу Геринга из Германии.
 
Правда, сия писанина подается вроде бы как легенда — на всякий случай! — но надо ж было до такого додуматься! И много еще в этой статье излито всякой чепухи,— видимо, писал человек, не имеющий ни малейшего понятия о личности Голованова и подошедший к нему и с общими, и с сегодняшними мерками и мнениями о высшем военном руководстве.
 
Одно могу сказать: никаким Герингом в Икше не пахло, и единственное, что связывало Голованова со «вторым наци Германии», это то, что летчики считали: Голованов был у Сталина, как Геринг у Гитлера. Я об этом слыхал еще в ту пору, когда мы беседовали с маршалом за столом на даче.

— Вот еще какой-то пролетел! — говорит Александр Евгеньевич, и мы смотрим, как над крышей снижается самолет и покачивает крыльями. Голованов едва ли не забыт, о нем не вспоминают в газетах даже в празднично-военные дни, но самолеты, пролетающие над дачей Главного маршала авиации страны, снижаются и качают крыльями. Я не только видел это своими глазами— сам так проделывал, когда летал. Не знаю, кому, где и когда при жизни оказывали такую постоянную почесть...

Под сенью сосен подмосковной станции,
завидно сохранив авторитет,
рыбалит Главный маршал авиации,
опальный, гордый, по прозванью «Дед».
Какой он дед! Он будто бы у власти,
у самых главных, у державных дел.
Когда-то с кем-то был он не согласен
и сам, как говорится, полетел.
Да, из упрямых он, из тех, что спорили,
и правота их в будущем, вдали,
да, он из тех догматиков, которые
Отечество спасали и спасли.

Он жилист, маршал. Силушка ушкуйника
и стойкость разума — на том стоим! —
и скромность, рокоссовская, с сутулинкой,
присущая особенно прямым.
Сухие ветки с яблонь обрезает,
лопатою командует легко...
Просил работу, да ему сказали,
что звание уж больно высоко.

В штабах особых молодые служат,
не дай им Бог Москву и Сталинград!
Они и так усидчиво заслужат
не менее регалий и наград.

Но дай им Бог — повыше всех регалий
при жизни чтоб, над крышей, им, живым,
все самолеты крыльями махали
когда-нибудь вот так же, как над ним.

Я написал эти стихи в 1968 году. Но «та ж в душе моей любовь»... Ф.И.Чуев